Семён Данилюк - Обитель милосердия [сборник]
Он притиснулся вплотную и ухватил меня за пуговицу, должно быть, чтоб не сбежал, как другие.
Сбегать я не собирался. Темой моей кандидатской диссертации как раз были «преступления, не представляющие большой общественной опасности». Диссертация была практически готова к защите, когда законодатель бухнул на правовое сообщество своё «деяние, содержащее признаки…». И меня еще спрашивают, как я это воспринял. Примерно так, как если б залетная птичья стая, пролетая, обгадила выскобленный, приготовленный к параду плац. Парад, то есть защиту, теперь предстояло откладывать и заново чистить плац — править написанное и высказываться по поводу нововведения.
Так что я имел, что сказать. А вот возможности высказаться мне не давали. Иосиф Соломонович, требовательно, снизу вверх, заглядывая в глаза собеседнику, напористо, без пауз, пересказывал содержание собственной статьи, пресекая всякую попытку что-то ответить.
Ною неинтересно было мнение безвестного адъюнкта. Иосиф Соломонович просто подтачивал клыки перед генеральной битвой. И все-таки спустя минут двадцать, когда он закашлялся, захлебнувшись собственной слюной, я успел-таки протараторить, что думаю по поводу бездарной, безграмотной и бессмысленной формулировки.
Ной так поразился, что перестал кашлять. Доброжелательно-пытливый ленинский прищур сменился жестоким разочарованием.
— Вижу, ученого из вас не получится, — констатировал он.
Я понял, что отныне ему неприятен. И еще ощутил, насколько скверно придется его оппонентам.
Впрочем, то, что я лишь ощутил, научный мир знал доподлинно — любая полемика для Ноя носила личностный характер. Отвергающий его постулаты автоматически зачислялся обидчивым, памятливым ученым в число недоброжелателей.
Поэтому найти выступающих на предстоящую конференцию оказалось делом нелегким. В конце концов на незавидную роль первого оппонента уговорили главного научного сотрудника Института государства и права профессора Исаака Михайловича Гальперина — фигуру, по авторитету и заслугам вполне сопоставимую с докладчиком.
Вальяжный барин с седой гривой, с неспешными, обманчиво мягкими манерами, чистейшим московским говором и безупречной, сражающей логикой, которую он умел облечь в отточенные формулировки. Его публичные выступления напоминали мне отчего-то уроки фехтования. Поразительно было видеть, как ловко, двумя-тремя неожиданными аргументами он разрушает доводы оппонента, готового уже торжествовать поб ед у.
Но, согласившись оппонировать занозистому Ною, Гальперин, по общему мнению, загнал себя в ловушку.
Поддержать Ноя ему заведомо не позволяла репутация принципиального, неподкупного ученого, которой он дорожил. Объявить же публично, что статья Ноя — всего лишь неубедительная попытка выгородить безграмотного законодателя, — значило нажить в лице Иосифа Соломоновича непримиримого, не забывающего обид недруга.
За час до начала конференции огромный зал заполнился. Ждали скандала.
Первым, как и положено, выступил с заготовленной речью Ной. Недовольный квёлой реакцией зала, он вернулся на место, отряхиваясь и изготовливаясь к драчке.
Следом на трибуну поднялся Гальперин. Итак, перед ним были две взаимоисключающие задачи: сокрушить постулаты докладчика и при этом ухитриться не нажить в его лице врага.
Как поступил бы на его месте обычный человек? Должно быть, пробормотал что-нибудь вроде: «Приведенные аргументы не выдерживают критики».
Как сказал бы, скажем, нормальный «крепкий» ученый? Скорее всего, так же, как второй оппонент — доцент из института КГБ: «Платон мне друг, но истина дороже».
Исаак Михайлович Гальперин начал своё выступление с витиеватого, невиданного по своей изысканности зачина:
— Мера моего неприятия представленной теории может сравниться только с мерой восхищения ее автором.
И далее со свойственной ему обстоятельностью принялся методично крушить шаткие ноевские построения.
Сидящий же в зале Ной сиял! Потому что теперь получалось, что чем больше Гальперин разрушал, тем больше восхищался.
Когда, закончив выступление, Исаак Михайлович возвращался на место, Иосиф Соломонович поднялся и с чувством обнял его.
Кстати, со вторым оппонентом, куда более лояльным и осторожным, оскорбленный Ной даже не раскланялся.
Такова сила слова!
Между прочим, после конференции дискуссия по поводу «деяния, содержащего признаки преступления…» потихоньку сошла на нет. А из нового Уголовного кодекса неуклюжую формулировку, само собой, поспешили исключить.
Обитель милосердия (Повесть)
Чувствовал себя Илюша Карась не так чтоб в полном порядке. И хоть на вчерашнем пикничке, вопреки Оськиным настояниям, был воздержан до неприличия, какая-то общая омерзительность все-таки проявлялась. Может, причина в той стопке фруктовой эссенции, что под видом вишневой настойки ввернул-таки в него предприимчивый негодяй и виртуоз порнографического анекдота Стас Саульский? Оченно даже может быть. Хорошо хоть сегодня не операционный день.
— Илья Зиновьевич! Там эти пришли. Шохины.
Всех находящихся в здании клиники Таисия Павловна Воронцова беспощадно рассекала на две неравные части: «наши» — и голос ее с изрядным вкраплением металла, обращаясь к людям в белых халатах, трогательно побрякивал, — и «эти». «Этих», естественно, было больше.
С момента ее перевода из гинекологии Карась невзлюбил старшую медсестру. Чувство это, как и положено руководителю, он добросовестно пытался подавить и уж во всяком случае не выказывать, тем более что поначалу оно воспринималось лишь как естественная реакция интеллигентного человека на неприкрытую угодливость. Но было в этой неприязни и что-то неосознанно-личное, а потому беспокоившее. Обнаружил он причину совершенно случайно. Как-то, задержавшись в кабинете, услышал на другом конце засыпающего отделения неприятные, саднящие звуки, живо напомнившие ему день похорон матери, когда под порывами кладбищенского ветра вот так же дребезжали жестяные листья на могильном венке. Выскочив в коридор, он увидел на другом его конце Воронцову, с аппетитом разносившую провинившегося больного.
— Благодарю. Пригласите.
Освободилось два места: умершего накануне восьмидесятилетнего старика и в палате для инвалидов войны, или — с ехидной «подачи» ординатора Тёмушкина — в Ставке Верховного главнокомандования. Сейчас в двухместной Ставке в одиночестве долеживал директор лесоторговой базы.
Правда, туда планировался Саульский, у которого месяц назад Карась не без злорадства обнаружил камни в почках, но место Стасу понадобится только после возвращения из заграницы. Так что в общем-то можно Шохина запустить и в Ставку. Но Динка тоже хороша, стервозина. Звонарнула между делом: Илюшенька, лапочка, положи — хороший человек. И — с концами в Сочи. А чем хорош, через кого хорош?
— Разрешите? — Их было двое: пожилой, в приличной югославской «тройке» мужчина, худощавое, в крупных родинках лицо которого было перетянуто морщинами, как опечатанная сургучными печатями бандероль, и настороженно державшаяся чуть сзади женщина.
— Илья Зиновьевич! Вам должны были звонить, — едва войдя, она напоминающе, неестественно заулыбалась.
— Знаю, знаю, проходите. — Карась приветливо поднялся, избавляя вошедших от первого чувства неловкости. «Нашего круга, — уверенно определил он. — Должно, и в преферанс маракуют».
— И какие проблемы?
— Похоже, что больше никаких, — мужчина поднял и опустил руку. — Дожил, понимаете, до пошлой жизни: отлить без «скорой» не могу. Кончился мужик.
— Ну что вы, — Карась принял от женщины конверт и аккуратно вытряхнул его содержимое на стол. — И дел-то всего: простату чикнуть. Не то чтоб очень приятно, но и паниковать нет оснований.
Он углубился в документы.
— Понимаете, два месяца назад перенесли второй инфаркт.
— Женщина неотрывно следила за изменениями в лице заведующего урологическим отделением, пытаясь по ним определить, какое впечатление производит история болезни, и это мешало.
— Нужен полный покой, а тут это. Пытались по-всякому оттянуть. Если б не приступы… Совсем он, бедный, извелся.
— Ну, не балабонь, без тебя разберутся. — Шохин сделал рубящее движение, и жена осеклась.
— Главное — второй инфаркт, — тут же, беспокойно вглядываясь во врача, не удержалась она. — Первый был обширный, да теперь еще все это. Как, по-вашему, операцию можно делать?
— Вот зануда, — усмехнулся Шохин, — кого хошь изведет. Сорок лет с ней мучаюсь. Может, хоть теперь избавлюсь.
— Болтаешь здесь, — суеверно рассердилась жена и незаметно постучала костяшками пальцев по сиденью стула.
— Вы в самом деле зря паникуете… Михаил Александрович, да? — Карась понимающе покачал головой: каждый из них торопился в таких случаях сказать как можно больше, полагая, очевидно, что из их слов врач сможет понять что-то, чего нет в истории болезни, но что самым решающим образом повлияет на ход лечения. — Аденома простаты. Без отклонений. Операцию сделаю сам, по новой методе: обычно мы делаем в два приема, а здесь обойдемся одним.
